09:25 65-летию Великой Отечественной ПОСВЯЩАЕТСЯ... |
| У каждого из нас – своя война, и не всегда длиной в четыре года. На фоне судеб целого народа боль одного ребёнка не видна. А между тем, среди руин войны тянулись к жизни в грозную эпоху подснежниками и чертополохом подранки кровоточащей страны. Чтоб их истории пересказать и не сфальшивить буковкой единой, и обобщить эпической картиной Природе надо Гения создать. Меня ж война затронула крылом, чуть-чуть – девятилетнего мальчишку. Нельзя сказать, что я хватил в ней лишку, но до сих пор я чувствую излом судьбы моей, судьбы моих родных, ещё на свете здравствующих ныне, и тех, кого давно уж нет в помине, с той самой, всеми проклятой войны. Нет, я не рос бездомным сиротой и не сгорел тростинкой на пожаре, и не был я расстрелян в Бабьем Яре, но память о великой драме той, постигшей мир, страну и мой народ, родню, семью и даже брата-крошку, нутром, как я, познавшего бомбёжку, во мне десятилетия живёт. *** Грохот войны, что меня обожгла, страхом наполнивши детство сначала, нынче приходит не только ночами с перечнем мне причинённого зла, с полным реестром семейных потерь без извинения и оправданья, словно стремится опять наказаньям взрослого снова подвергнуть теперь. В чём я, пацан, был тогда виноват, в чём виноваты погибшие сёстры? – С этим вопросом, как с лезвием острым лезу ко всем, и порой невпопад. Плачу без слёз и беззвучно кричу, в глупом бессилье ужом извиваюсь. В Боге самом, как в себе, сомневаюсь. Но, сомневаясь, верить хочу! – что не напрасны людские страданья, что не бессмысленны жертвы на свете, что старики и молочные дети Богу не нужны бессмысленной данью. *** "Нет, мёртвые не умерли для нас" И. Бунин, "Призраки" В старости чаще и чаще памятью растревожены, как из таёжной чащи кто до сегодня не дожили, по одному и россыпью сердце моё наполняют, ступая на травы росные, чёрный пунктир оставляют. В чёрточке каждой – матрица необычайная видится. А из неё информация необычайная сыплется. Этот замучен чекистами, а раньше был сам чекистом. Этот расстрелян фашистами под Витебском в поле чистом. А этот, ещё ребёнок, живым сожжён в сорок третьем. А этот стукач-подонок смерть от хозяев встретил. Но это – чужие люди. А где же мои родные? И тешу себя в иллюзии: может они живые? Но нет! Вот их силуэты, расплывчаты все обличья. Хоть в полутумане, приметы мне близких я вижу отлично. Двина, и на ней перемёты зачем-то родные ставят. А с берега бьют пулемёты, словно по птичьей стае. И падают в воду птицы, путаясь в перемётах. Родные и страшные лица. И волны в кровавых разводах. И воды в кровавых потёках с тех пор при вечерних зорях. С разумом, как в потёмках, брожу я, охвачен горем. И не могу понять я, кому это нужно было, чтоб Смерть, а не я в объятья родных моих заключила, чтоб им, моим сёстрам и тётям, бабушке, дедушке, – милым собою на перемёте кормить рыб, не зная могилы. Что это – вид наказания? И дан он евреям Богом? Тогда Ему нет оправдания в сердце моём суровом! А если не Бог, почему же позволил Он преступление? Сердце в вопросах, как в стужу, сжимает оцепенение. |
|
|
| Всего комментариев: 4 | |
|
| |
